Его нетерпению не было предела, большие руки бродили по ее телу, губы становились все настойчивее.
– Давай я помогу тебе, – чуть хрипло произнесла она, тоже спеша начать, сняла с него пальто, потом рубашку и отшатнулась, увидев, насколько огромен шрам у него на боку.
– Mon Dieu, я и забыла, как страшно тебя ранили.
Его страсть ушла. Только сердце продолжало колотиться в горле. Все инстинкты, соединившись, толкали его к тому, чтобы снова надеть рубашку или обернуться простыней, но он заставил себя не делать этого. Шрам был теперь частью его жизни.
– Мне очень жаль.
– Не говори так, mon amour, – с глазами полными слез сказала она и прижала его к себе. – Это мне, мне так жаль, что весь этот ужас приключился с тобой… так жаль.
– Не надо, дорогая моя. Это йосс. Скоро все это станет лишь дурным сном, все, для нас обоих, я обещаю.
– Да, дорогой, прости, какая я глупая, – пробормотала она, вся еще прижимаясь к нему, и через мгновение, когда боль за него немного улеглась, злясь на себя за грубый промах, она смахнула слезы – и вместе с ними минутную печаль – и быстро поцеловала его, словно ничего не произошло. – Прости меня, мой дорогой, я такая глупая! Посиди здесь минутку. – Он подчинился.
Глядя на него сияющими глазами из-под стыдливо опущенных ресниц, она развязала шелковый пояс, потом расстегнула пуговицы на спине, и платье упало с нее точно так, как она рассчитывала. Остались только короткая ночная рубашка и панталончики. Он потянулся к ней, но она с лукавым смехом скользнула в сторону, подошла к морскому сундуку, где были разложены ее зеркало, коробочки с мазями и духи, и, открыв флакон, не спеша коснулась пробкой сначала за ушами, потом каждой груди, дразня и мучая его.
Но он не сердился, поглощенный ею, околдованный, ибо она много раз объясняла ему, всегда разными словами: «Мы, французы, не такие, как вы, мой дорогой Малкольм, мы ничего не скрываем в любви, мы скромны, но без ложной скромности, совсем не так, как англичане. Мы верим в то, что любовь должна быть подобна восхитительному пиршеству, которое до предела обостряет наши чувства, все чувства, а вовсе не такой, как учат наших бедных английских сестер и их братьев, что все должно происходить быстро, в темноте, с верой, что сам акт любви омерзителен, а тела вызывают лишь стыд. Ты увидишь, когда мы обвенчаемся…»
И вот они обвенчаны. Она была его женой, она кокетничала с ним для его удовольствия, и его переполняла радость, и каждая клеточка его тела пульсировала от желания. Хвала Создателю за это, подумал он, испытывая громадное облегчение – щемящее чувство тревоги не оставляло его многие недели, он все время вспоминал девушку из Йосивары, когда у него ничего не получилось, несмотря на все ее старания.
– Эйнджел, – хрипло выговорил он.
Застенчиво она выступила из панталонов, сняла рубашку, подошла к лампе и увернула фитиль, оставив лишь крошечный огонек. У него перехватило дыхание: она была еще более очаровательна, чем он представлял себе – ее обнаженное тело виделось ему словно во сне, и в то же время было ослепительно, до боли реальным. Медленно она присела на другую сторону кровати и затем легла рядом с ним.
Нежный шепот, слова любви, касания ищущих рук, его тяжелое дыхание, они придвинулись теснее друг к другу, он тихо охнул от боли, шевельнувшись, горячие губы, страстные поцелуи. Ее собственные руки скользили осторожно, никаких необдуманных движений, разум целиком сосредоточился на картине счастливой невинной любви, которую ей хотелось подарить ему – она отчаянно желала доставить удовольствие, но была немного испугана.
– О Малкольм, о Малкольм… – Тихо воркуя, она крепко целовала его, сгорая от любви, – повторяя в молитве то, что сказал ей Бэбкотт в ответ на ее расспросы: «Не волнуйтесь, некоторое время он не сможет свободно скакать верхом или блестяще танцевать польку, но это не имеет значения, он способен править экипажем с четверкой коней, вести корабль в море, управлять «Благородным Домом», плодить множество детей и быть лучшим мужем в целом свете…»
Теперь и она уже сильно хотела его. Но Анжелика не отдалась порыву, сдерживая свое желание, ни на секунду не отступая от плана, помогая и направляя его, потом – короткий, резкий вдох, ни тени колебаний, и вот она уже крепко обнимает его, отвечая и отвечая ему, пока, совсем скоро, он не вскрикнул, спазмы его освобожденной страсти начали сотрясать все ее тело, вскрики продолжались и продолжались без конца, а потом его беспомощное, задыхающееся, мертвое тело всем своим весом обрушилось на нее, но не раздавило.
Как странно, что я так легко могу нести на себе его вес, мы словно одно целое, подумала она, пока ее губы шептали милые, нежные слова, успокаивая его судорожные всхлипы, довольная тем, что их первый раз вместе завершился так приятно.
Малкольм пребывал в полубессознательном состоянии, затерявшийся на каком-то неведомом плато, невесомый, опустошенный, не чувствующий ничего и при этом до краев наполненный любовью к этому невероятному созданию, которое в своей наготе оказалось всем, что он рисовал себе, и даже сверх того. Ее запах, вкус на губах, само ее естество. Каждая частичка его испытывала полное удовлетворение. Все было не напрасно. Он плавал в эйфории. Теперь она моя, и я был мужчиной, и она была женщиной, и, о Господи, я надеюсь, я не сделал ей больно.
– С тобой все хорошо, Эйнджел? – хрипло спросил он, сердце его замедляло свою бешеную скачку, но он еще едва мог говорить. – Я не сделал тебе больно?
– О нет, мой дорогой… я так люблю тебя.
– Я… я тоже, Эйнджел, я не могу даже высказать всего. – Он поцеловал ее и начал приподниматься на локтях.
– Нет, не двигайся, пока нет, пожалуйста, мне нравится, когда ты вот так… Что такое, мой дорогой? – нервно спросила она, и руки, обнимавшие его, напряглись.
– Ничего, ровным счетом ничего, – пробормотал он, пытаясь справиться с внезапной болью, возникшей в чреслах и вонзившейся в основание черепа, едва он шевельнулся. Осторожно он попробовал снова, теперь лучше. И он сумел не застонать на этот раз.
– Не двигайся, Малкольм, – с нежностью прошептала она, – полежи так, отдохни, mon amour, мне нравится, когда ты лежишь вот так, пожалуйста… прошу тебя.
Он с благодарностью подчинился, забормотал, как он любит ее, по телу разлилась нега, он испытывал чувство бесконечного покоя, удовлетворения, принадлежа ей, начал погружаться в дрему и скоро уже глубоко спал. Корабельный колокол пробил одну склянку: половина первого, но он не шевельнулся, и она лежала, держа его на себе, успокоившаяся, удовлетворенная и благодарная: ее будущее начало сбываться. Она наслаждалась тишиной каюты, редким поскрипыванием балок, плеском волн о борт, как и он, целиком отдаваясь ощущению исполненности.